Главная/

Искусствоведение /

Андрей Рублёв и его "Троица"

землю сошло божество, наконец, что византийцев больше интересовал богословский вопрос о соотношении трех лиц Троицы - отца, сына и духа, - чем само явление на земле неземного.

"Троица" Рублева была плодом подлинного и счастливого вдохновения. При первом взгляде они покоряют своим несравненным обоянием. Но вдох­новение озарило мастера лишь после того, как он прошел путь настойчи­вых исканий; видимо, он долго испытывал свое сердце и упражнял свой глаз, прежде чем взяться за кисть и излить свои чувства. Он жил среди людей, почитавших обряды, наивно убежденных в таинственной силе древ­них форм. Чтобы не оскорблять их привязанностей к старине, он согласно обычаю представил трех крылатых ангелов, так что средний возвышается над боковыми. Он изобразил чашу с головою тельца, не забыл и дуб Мамв­рийский и палаты, намекающие на отсутствующего Авраама. Но Рублев не мог остановиться на этом. его влекло более проникновенное понимание древнего сказания.

Есть все основания думать, что в среде Рублева были известны и пользовались почетом византийские писатели, хранившие традиции древ­негреческой философии. Некоторые из их трудов переводились в то время на русский язык. В них проскальзывала мысль, что в искусстве все имеет иносказательный смысл, все земные образы, образы людей, животных и природы могут стать средствами проникновения в сокровенную основу ми­ра, правда лишь при условии, если человек будет неустанно стремиться к возвышенному.

Художнику это давало право видеть в красоте земного мира живое по­добие смутно чаемого и желанного совершенства. Все то, что учёнейшие из византийцев умели выразить лишь запутанными силлогизмами, опираясь на древние авторитеты и многовековую традицию, вставало перед глазами Рублева как живое, было близко, осязаемо, выразимо в искусстве.

Он сам испытывал счастливые мгновения великого художественного со­зерцания. Близкие его не могли понять, что он находит в древних ико­нах, работах своих предшественников, почему он не бил перед ними пок­лонов, не ставил свечей, не шептал молитв, но устремив свой взор на их дивные формы в свободные от трудов часы подолгу просиживал перед ними (рассказ об этом через 100 лет после смерти Рублева передавал один русский писатель). К этому созерцанию призывает Рублёв своей "Трои­цей", и созерцание это в каждом образе раскрывает неисчерпаемые глуби­ны.

В "Троице" Рублева представлены все те же стройные, прекрасные женственные юноши, каких можно найти во всех ее прообразах, но самые

-8-

обстоятельства их появления обойдены молчанием;  мы вспоминаем  о  них

лишь  потому,  что не можем забыть сказания.  Зато недосказанность эта

придает всем образам многогранный смысл,  далеко уводящий  за  пределы

древнего мифа. Чем заняты трое крылатых юношей? То ли они вкушают пи­щу, и одни из них протягивает руку за чашей на столе? Или они ведут беседу - один повелительно говорит, другой внимает, третий покорно склоняет голову? Или все они просто задумались, унеслись в мир светлой мечты, словно прислушиваясь к звукам неземной музыки? В фигурах скво­зит и то, и другое, и третье, в иконе есть и действие, и беседа, и за­думчивое состояние, и все же содержание ее нельзя обнять человеческими словами. Что значит эта чаша на столе с головой жертвенного животного? Не намек ли на то, что один из юных путников готов принести себя в жертву? Не потому ли и стол похож на алтарь? А посох в руках этих кры­латых существ - не знак ли это странничества, которому один из них об­рек себя на земле? Возможно, что византийские изображения Троицы в круглых обрамлениях или на круглых блюдцах натолкнули Рублева на мысль объединить кругом три сидящие фигуры. Но обрамление его иконы не имеет круглой формы, круг едва заметно проступает в очертаниях фигур, и пос­кольку круг всегда почитался символом неба, света и божества, его при­сутствие в "Троице" должно было увлечь мысль к незримому, возвышенно духовному.

Круг по природе своей вызывает впечатление неподвижности и покоя. Между тем Рублев стремился к выражению жизни изменчивой и свободной, и потому он создает в пределах круга плавное, скользящее движение; сред­ний ангел склоняет голову, нимб его нарушает симметрию в верхней части иконы, и равновесие восстанавливается лишь тем, что оба подножия анге­лов отодвинуты в обратную сторону. Куда бы мы не обращали наш взор всюду мы находим отголоски основной круговой мелодии, линейные соот­ветствия, формы, возникающие из других форм или служащие их зеркальным отражением, линии, влекущие за грани круга или сплетающиеся в его се­редине, - невыразимое словами, но чарующее глаз симфоническое богатс­тво форм, объемов, линий и цветовых пятен.

Лица Троицы нераздельны, но у каждого из них, по замыслу Рублёва, своё бытие, своё действие в деле созидания мира. Левый ангел - образ Отца. Его волей начинается устроение вселенной. И палаты позади него не просто дом, а образ "домостроительства". Лицу этого ангела Андрей придал большую твёрдость, волю. И сам цвет одежд, "удаляющаяся" проз­рачность небесно-лазурного хитона( нижняя одежда), легко светящегося блекло-багряным, светло-зелёным, сине-голубым гиматия раскрывает ту же мысль художника.

Средний ангел обращён к правому, но голова его, слегка наклонённая, повёрнута к Отцу. Это Сын, тот, кому предстоит воплотиться, принять человеческую природу, жертвенной смертью на кресте искупить, преодо­леть разделение между божественным и человеческим. Во всём его облике согласие из любви к человеку самому стать спасительной жертвой. И что­бы не было сомнений, что это Сын, одет ангел в одежды, в каких многие столетия писали Иисуса - в тёмном, багряном хитоне с золотистой поло-

-9-

сой на правом плече и лазурном гиматии.

И склонился с отблеском тихой печали на лице третий ангел - Дух-Утешитель в одеждах лазоревых и светло-зелёных, цвет которых выра­зит неотделимость его от двух других. И гора за ним станет образом возвышенного, высокого.

Краски составляют одно из главных очарований "Троицы". Рублев был художником-колористом. В молодости он любовался в иконах Феофана их глухими и блеклыми, как завядшие цветы, тонами, сочетаниями, в которых общая гармония покупалась ценой отказа от чистого цвета. Его восхищали цветовые волны, как бы пробегающие через иконы Феофана, но не могло удовлетворить напряженное беспокойство, мрачный характер его цветовых созвучий. Он видел, конечно, русские иконы 13-14 веков, расцвеченные, как бесхитростные крестьянские вышивки, в ярко-красные, зеленые и жел­тые цвета, подкупающие выражением здоровой радости и утомляющие пест­ротой красок, словно старающихся перекричать друг друга. Но разве это радость, если чистота красок исключает их нежное мелодическое согла­сие?

Ранние произведения Рублева говорят, что он владел искусством приг­лушенных, нежных полутонов. В "Троице" он хотел, чтобы краски зазвуча­ли во всю свою мощь. Он добыл ляпис-лазури, драгоценнейшей и высокоч­тимой среди мастеров краски, и, собрав всю ее цветовую силу, не смеши­вая ее с другими красками, бросил ярко-синее пятно в самой середине иконы. Синий плащ среднего ангела чарует глаз, как драгоценный самоц­вет, и сообщает иконе Рублева спокойную и ясную радость. Это первое, что бросается в ней в глаза, первое, что встает в памяти, когда упоми­нается "Троица". Если бы Феофан мог видеть этот цвет, он был бы сражен смелостью младшего сотоварища; поистине такой чистый цвет мог произ­вести только человек в чистым сердцем, унявший в душе тревоги и сомне­ния, бодро смотрящий на жизнь. Но Рублев не желал остановиться на ут­верждении одного цвета; он стремился к цветовому созвучию. Вот почему рядом с сияющим голубцом он положил насыщенное темно-вишневое пятно. Этим глубоким и тяжелым тоном обозначен