Главная/

Культурология /

Готика

обращенная к ней, как бы олицетворяет женскую мудрость на склоне лет. Поворот их голов, сдержанные жесты и складки их облачений настолько гар­моничны, что создается впечатление чего-то действительно исключительного по своему возвышенному смыслу. Недаром Реймский собор иногда называют готическим Парфеноном. В этой пластике германский художественный гений соперничал с француз­ским. И хотя германские мастера часто учились у французов, они оставались вполне самобытными, и созданные ими шедевры являют собой сияющую вер­шину в мировом художественном творчестве.

Именно в готике с ее многогранностью, проникновенной силой, остротой и глубиной художественного видения «сумрачный германский гений» словно могучим взмахом крыльев пробился к свету и обрел наконец благодатную гар­монию для истинного расцвета изобразительного искусства, в котором ваяние играло ведущую роль.

Мы говорили о различиях в художественном творчестве Франции и Германии. Германский мир можно противопоставить не только французскому, в котором «варварское» начало так и не вытиснуло наследие античной цивилизации. Однако на самых высоких ступенях искусства такое противопоставление подчас оказывается несостоятельным.

Так, в том, что касается ясности, чувства меры, внутренней уравновешенности, всеоблагораживающей гармонии, чисто германское по своей сущности творчество великого Гете достигает вершин, никем в латинском мире не прев­зойденных.

Германская готическая скульптура (в отличие от французской, украша­ющей главным образом не фасады храма, а его интерьер) являет как раз те черты, которые уже в романскую пору так резко отличали германское изобра­зительное искусство от французского. Взгляните хотя бы на неразумных дев Магдебургского   собора: резко утрированный, наро­читый натурализм грани­чит в них не только с гро­теском, но и с явной кари­катурой. И впрямь бесчи­сленны германские скуль­птуры того времени, в ко­торых мучительно рвется наружу самая безудержная фантастика да жуткая в своей      неоправданной остроте выразительность. Но в то же время в них еще в большей степени, чем во французских скуль­птурах, видно стремление к индивидуализации обра­за, к некоторой портретности.

И эта индивидуализация составляет основное художественное содержание величайших шедевров германской готической пластики. К ним принадлежат в первую очередь созданные в XIII в. знаменитые скульптурные циклы соборов в Бамберге и Наумбурге.

Бамбергский «Всадник», несомненно, лучшая конная статуя средневековья. Перед нами идеальный образ борца за правое дело, героя, каким себе его пред­ставляли в ту пору. Отвагой и благородством дышат его черты. Он очень реален, типичен. И в то же время он— мечта. Мы верим, что такие мужи коле­нопреклоненно славили своих дам, сражались с их именем на устах и соревнова­лись на рыцарских турнирах при княжеских дворах.

Сурова и властна в своей безрадостной прозорливости трагическая бамбергская Елизавета, мила в своей мягко осознанной женственности бамбергская Ева.

Но этим не ограничивается их духовное содержание: перед нами живые образы, каждый во всей своей сложности оригинальный, неповторимый и глу­боко человечный.

Вспомним «ползущую» Еву Отенского собора, чье лицо кажется нам и древ­ним, извечным, и настолько современным, реальным, будто оно встречалось или может нам встретиться в жизни. А вот, пожалуй, один из самых замечательных скульптурных ансамблей во всем мировом искусстве. Двенадцать величественных статуй высятся в хоре Наумбургского собора. Это — феодальные властители, при которых был зало­жен собор. Опять-таки назвать их портретами можно лишь условно, так как люди эти, давно умершие, не могли служить моделью ваятелю. И все же каждую фигуру мы воспринимаем как реальную, как изображение человека, действительно жившего, — со всеми, лишь ему присущими переживаниями и страстями, радостями и печалями. Такова магия искусства!

Великий художник, каким мы, не колеблясь, признаем его, хоть его имя не было прославлено при жизни и потому не дошло до нас, запечатлел в статуях этих властителей такие черты, которые навечно превращают каждую из них в типический образ, незабываемый по своей жизненной силе и художественной убедительности. Образ типический и в то же время сугубо индивидуальный, конкретный. Мы не знаем, какой была в жизни супруга маркграфа Эккегарда маркграфиня Ута. Но тот женский образ, который вошел в историю мирового искус­ства, захватывает нас своей правдивостью, трогает нас до глубины души своей теплотой, чуть проглядывающей застенчивостью, смущенным сознанием высокого сана.

По-детски выразителен взгляд Уты, очарователен жест ее руки, прижав­шей к щеке воротник длинного, в полной гармонии со всей ее фигурой ров­ными складками спадающего плаща. А рядом стоящий маркграф, ее супруг — достаточно грузный, пожилой, с невозмутимым выражением лица.

По-своему выразительны и другие фигуры наумбургского соборного хора. Их создатель не был ни льстецом феодальной знати, ни ее обличителем. Он извлек из камня образы людей, которых высокое положение как бы ставило напоказ и чьи характерные черты оно выявляло более выпукло и более ярко.

Но готика, особенно поздняя, оставила нам и подлинные скульптурные портреты (причем не только надгробные), призванные увековечить черты изображаемых лиц. Тому ярким примером служит прекрасный ансамбль бюстов в нишах верх­ней галереи Пражского собора св. Вита, исполненных в XIV в. знаменитым ваятелем и зодчим Парлержем (или его учениками). Среди них портреты импе­ратора Карла IV и членов его семьи.

Наибольший интерес среди них представляет для нас бюст самого Парлержа. Это чрезвычайно выразительный образ пожилого человека, с высоким лбом и вдумчивым одухотворенным взглядом. Уже по одному этому автопорт­рету мы можем судить и о замечательном художественном даровании Петра Парлержа и о его личности. Последнее тем более отрадно, так как редки художники средневековья, чьи имена нам известны.

Культ Богоматери был так же распространен в XIII в., как и в XII. Роман­ский скульптурный образ Богоматери — это чаще всего лишь символ, рели­гиозная идея, запечатленная в камне. Но готическая Богоматерь уже юная мать, которую ваятель любит изобра­жать играющей с младенцем. Кто же этот ваятель? Порой это истинно великий художник (но по-преж­нему его считают, да и он сам считает себя, ремесленником) — человек из народа, ни на какие почести не рассчитывающий, но вольно или невольно воплощающий в образах искусства свое восприятие мира, свое мироощущение.

Реймский «Христос-странник» — в простой широкополой крестьянской шляпе, и эта деталь сразу же делает его образ понятным и близким. Так что народная струя, питавшая творчество автора этой скульптуры, способствовала доходчивости изображения христианского Бога, убедительности проповедуемого от его имени вероучения, в котором тут как бы подчеркивались идеи всеобщего равенства, суетности богатства и знатности.

И этой же народной струе мы обязаны таким грандиозным по своему вну­треннему