Главная/

Педагогика /

Изучение творчества И.А. Гончарова в школе

что может излечить нашу молодежь».

В романе «Обломов» (1859) исследуются причины барского «застоя» и его губительные последствия: изнурительная апатия, безразличие, нравственное рабство и т.д. У читателя естественно возникала мысль о неизбежности ликвидации крепостного права. В сознании публики—не без помощи Н.А–Добролюбова — Гончаров вырос в гениального мастера социальной типизации. Монументальный образ Обломова сопоставим с такими вершинами мировой литературы, как Дон Кихот Сервантеса, Фауст Гете, Гамлет Шекспира.

В романе «Обрыв» (1869) черты классической ясности и фундаментальности несколько поблекли. Сказывались и усталость писателя, и служба цензором, и рост консервативных взглядов. Работа над последним сочинением растянулась на 20 лет; при этом утрачивалось ощущение «единого дыхания». И творческая история «Обрыва» показательна.

Желая установить генеалогию Райского, Гончаров предполагал сначала расширить и усилить критический показ русского дворянства. Если старозаветные помещики из Обломовки были даны в плане своеобразной идиллии, то в «Обрыве» мыслилось изображение аристократов в духе социальной драмы — с насилиями, кровавыми событиями, крепостными гаремами. В образе бабушки явственнее проступали черты барыни–крепостницы.

Основной конфликт романа в первоначальной концепции должен был состоять в том, что старая, отсталая жизнь бессильна удержать в своей власти жизнь молодую, двинувшуюся вперед. В этой косности заключался «грех» бабушки и ее мира. В соответствии с таким пониманием конфликта молодое поколение, Вера и Марк Волохов, рассматривались Гончаровым с сочувствием. Марка должны были сослать в Сибирь, а Вера, как жены декабристов, следовала за ним.

В результате «поправения» Гончарова и усилившейся склонности к религиозно–нравственному учению этот замысел претерпел существенную деформацию. Райский и все окружающие его чувствуют себя как в раю. Название усадьбы Малиновка напоминает поговорку «не жизнь, а малина». (Здесь, кстати, уместно цитировать соответствующий текст.) Возможная трагедия в отношениях Савелия и его неверной жены (он ее поучает поленом) как–то не предчувствуется читателем в потоке юмористического рассказа и на фоне пасторальных красок. Любовный «грех» бабушки, какой–то надуманный и странный, потерял черты конфликтной конструктивности. Подлинно драматична судьба Козлова, приятеля Райского, но она — вне Малиновского круга.

Здесь, кажется, и зарыта собака. Для писателя становится важнее не общественное, а нравственное: человеческие страсти, роковой поединок влюбленных, семейная мораль. Столкновение же нового и старого интересны для него лишь в той степени, в какой заключают они в себе духовный взлет и обрыв, ад и рай, святость и грех. «Христианская мораль,— считает Ю.В–Лебедев,— положена в фундамент построения романа «Обрыв». Она заключена даже в заглавии».

Отметим также, что писатель был нештатным аналитиком типа «умной ненужности». В статье «Мильон терзаний» он, как и Белинский (но на примере Чацкого), подчеркнул, что образованный и протестующий интеллигент представлял тот слой людей, в котором по преимуществу выразился прогресс русского общества. Поэтому система уроков по «Обрыву» требует, чтобы учащиеся не только освежили в памяти текст этого романа (прочитать его они должны обязательно), но и вспомнили ряд образов: Чацкого, Онегина, Печорина, Бельтова. Это можно сделать, пользуясь, в частности, «Энциклопедией (Словарем) литературных героев» (М., 1997).

Итак, тема второго урока — литературно–традиционное начало в образе Райского (или: Райский в ряду «лишних людей»). Хотел того писатель или нет, но в его изображении Борис Павлович Райский — это (отчасти) и «бесславный потомок некогда славных отцов» (В.Воровскии).

Поэтому, поставив 2—3 вопроса о сходстве Райского с «лишними людьми» (он, как они — без дела и места в обществе, непомерно скучает; на нем печать старости прежде молодости и т.д.) и отличии от них (его не гложет тоска, обостренное сознание бесполезности жизни), мы основное внимание сосредоточим на понижении престижа «лишнего человека» в общественном сознании России 60–х гг.

Испытание молодого человека на rendezvous — устойчивый прием в русской словесности XIX в. Еще Татьяна Ларина упрекала Онегина за сомнительность его поведения, возвышаясь над ним в конце романа. То же мы находим и в «Рудине» И.С.Тургенева. В «Обрыве» несостоятельность Райского Вера обнаруживает каждый день. Сухо и равнодушно останавливает она потоки его красноречия, спасаясь от задрапированного деспотизма кузена. Печорин рассказом о своих страданиях довел бедняжку Мэри до слез. На сетования Райского Вера отвечает:

«А вы эгоист, Борис Павлович! У вас родилась какая–то фантазия — и я должна делить ее, лечить, облегчать: да что мне за дело до вас, как вам до меня?» Райский пребывает в вечном унижении возле женской юбки, ведет себя глупо и назойливо. «Лишний человек» как властелин женщин в лице Печорина превратился в их раба в лице Райского. Печорин хорошо знал силу впечатления, которое он произведет на собеседницу. О планах Райского победить Веру Гончаров пишет: «Была робкая слепая надежда, что можно сделать на нее впечатление, и пропала...»

Все это, конечно, нельзя объяснить только тем, что Онегин и Печорин в качестве Дон Жуанов были искуснее Райского. Они ничего не могли предложить русской девушке, так как бытовое, домашнее, мещанское счастье казалось им недостойным. И они бежали от женщины, погоняемые мыслью о неиспользованных своих силах, увлекаемые призраком какой–то более содержательной жизни. И романтические барышни влюблялись в этих чудаков, страдая от их бегства, но смутно понимая их правоту.

Райский, в отличие от Онегина и Печорина, все предлагает Вере, но она далеко не в восторге. Вот характерный фрагмент из их разговора:

Вера: «Вы уверены, что могли бы дать –счастье мне?»

Райский: «Я—о боже, боже! — с пылающим голосом начал он — да я всю жизнь отдал бы,— мы поехали бы в Италию — ты была бы моей... женой».

Естественно, этот голубь сизокрылый, буко–лико–эротический молодой человек в глазах русской девушки уже не был ни ангелом, ни демоном, ни наставником — на его руку нельзя было опереться. Он сам ищет такой опоры, сваливая весь груз неразрешенных проблем на хрупкие плечи женщины. «Воспитывайте нас,— декламирует Райский,— честными, учите труду, человечности, добру и той любви, которую творец вложил в ваши сердца,— и мы твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где все совершенство, где вечная красота». Но эта патетическая тирада отнюдь не возвышает оратора в глазах женщины, и небрежно–снисходительные фразы Веры о Райском (в письме к приятельнице) неизмеримо далеки от боготворящего и страстного письма Татьяны к Онегину. «Он какой–то артист,— сообщает Вера попадье,— все рисует, пишет, фантазирует на фортепьяно (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что поклоняется красоте, просто влюбчив, по–нашему».

Примеры о поражениях Райского на ежедневных свиданиях должны в классе подтвердить мысль о социальной незначительности этого персонажа. Женщина как последнее пристанище для «лишнего человека» в сюжетах Пушкина, Лермонтова, Герцена, Тургенева становится в «Обрыве» одним и единственным. «Социальная слепота» (М.Горький) как свойство «умной ненужности» низкого разряда вполне присуща Райскому, несмотря на экскурс к «униженным и оскорбленным», возникший в его беседе с Беловодовой. Вспомним, что у Онегина «раб судьбу благословил». Было за что. И когда мы вспоминаем пушкинскую строчку «чтоб только время проводить», мы понимаем ее условность. А вот теперь она приняла бы безусловный характер при объяснении филантропии Райского. «Нужна деятельность, — решил он,— и за неимением «дела» — бросался в