Главная/

Педагогика /

Изучение творчества И.А. Гончарова в школе

в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков, и развлекался также...». Вот уж, действительно, чтоб только время проводить!

Наш третий урок, как и второй, мы строим в виде лекции с элементами беседы. Последовательно надо было бы рассмотреть на нем эпохально–историческое содержание образа Райского, но этот тип «многослойный», о нем трудно сказать «герой времени» и т.п. Недостаточность такого подхода предусматривалась самим автором: «Что–то пронеслось новое в воздухе... В небольших кружках тогдашней интеллигенции смело выражалась передовыми людьми жажда перемен. Их называли «людьми сороковых годов». Райский есть, конечно, один из них и, может быть, что–нибудь и еще». Поскольку границы десятилетий в «Обрыве» выражены неотчетливо (писателя более привлекал общечеловеческий ракурс), мы говорим об индивидуальном своеобразии личности Райского. Оно складывается из того, что, казалось бы, знакомые и частично отмеченные нами черты воплощены в нем в особых сочетаниях, пропорциях и дозировках.

Некоторые литературоведы рекомендуют понимать Райского как законченного романтика, но такая трактовка мне не нравится как со стороны содержания образа–персонажа, так и со стороны беседы об этом аспекте. Учащиеся могут вспомнить лишь Ленского или декабристский романтизм Чацкого. Но Райский далек от того и другого, примыкая ближе к герою первого романа Гончарова Александру Адуеву. Борис не подчиняет свою жизнь теории–идеалу, как это сделал английский поэт–романтик Шелли; его речи лишены гражданской патетики; Кирилову он с обезоруживающей откровенностью говорит, что тело женщины ценит больше, чем ее душу.

Более четко обозначены в Райском черты Дон Жуана. Здесь персонаж вводится в интернациональный диапазон, возникает возможность вспомнить маленькую трагедию А.С.Пушкина «Каменный гость», и молодые люди относятся к этой теме с большим интересом. Открывается также возможность помянуть А.К. Толстого (автора драматической поэмы «Дон Жуан»), который активизировал работу Гончарова над его последним романом и даже перевел для своего собрата по перу стихотворение Гейне «Довольно! Пора мне забыть этот вздор...» (Райский использует его в качестве эпиграфа в романе «Вера»).

Приметы Дон Жуана можно вспомнить в поведении Онегина, Печорина, но ни Пушкин, ни Лермонтов не останавливали внимание читателя на этой стороне «лишнего человека». Гончаров разрабатывает тему донжуанства шире, пытаясь русифицировать этот тип в двух тенденциях — идеальной и грубо материальной, чувственной. Райский возводит красоту в культ, он убежден, что в ней отражаются божественные предначертания, ведущие людей к царству мировой гармонии. Открытие красоты он приравнивает к процессу богопознания. Отсюда отношение к женщине, носительнице красоты, оно созвучно с восприятием ее толстовским Дон Жуаном.

Но есть в нем что–то и от героя романа А.И.Герцена «Кто виноват?» Бельтова, спроецированного на Печорина, — это горделиво–себялюбивая страсть, желающая полного торжества и даже унижения любимой женщины. (Проиллюстрировать это можно, зачитывая реплики из диалогов Райского и Софьи Беловодовой.)

В действиях Райского высшие нравственные побуждения беспорядочно перепутаны с низкими, животными инстинктами. Физиологические импульсы не лучшего свойства проявляются, например, в том, что Борис целует всех подряд — и старух и девочек — в губы. О том, что последним это не очень нравится, свидетельствуют такие детали: маленькая Вера после его поцелуя вытирает губы рукой, а повзрослев, успевает вместо губ подставить брату щеку. Райский — Дон Жуан с точностью до наоборот: не победитель, а побежденный, не столько соблазнитель, сколько соблазняемый. И если донжуанство понимать как своеобразное коллекционирование, то он соблазняем «донжуанками». И они тоже даны в двух разновидностях: платонической (Крицкая) и чувственной (Ульяна).

Еще одна выдающаяся ипостась Райского — его дилетантизм. Первым отметил это свойство в Онегине Пушкин; далее эту тему развивали Герцен в Бельтове и Тургенев в Рудине («Рудин»). Но никто из предшественников Гончарова не создал такой совершенный тип либерального фразера и дилетанта. Поэтому мы считаем возможным поставить вопрос так: похвалой или порицанием окажется для Райского последнее определение?

Само по себе слово «дилетант» с неприятным привкусом. Особенно он ощущается в наше время, когда прежде всего ценится профессионализм. Но если это слово не изымать из культуры прошлого столетия, в нем открывается некий позитив. Из писем и статей Гончарова видно, что он называет в качестве прототипов Райского реальных людей, чей талант не развился в условиях своего рода «художественной обломовщины»: это граф Виельгорский, который «разрешился сочинением одного хорошенького романса», Тютчев, который написал всего десятка два прекрасных стихотворений; автор «нескольких легоньких рассказов» князь В.Ф.Одоевский. «Но ведь есть миллиарды людей,— скажем мы при таком перечислении,— которые и двадцати хороших стихов не написали. А князя В.Одоевского издают и по сей день». (Более того: артистами и художниками «от природы» Гончаров называл И.С.Тургенева, В.Г.Белинского и себя. Но это уже тема следующего урока.) Райский — дилетант не по сути эстетических переживаний (дворовые люди, затаив дыхание, наблюдают через щелку, как он рыдает и хохочет у своих рукописей), а по формам, способам и результатам их воплощений. Иначе сказать, он дилетант не столько со стороны субстанциональной, сколько со стороны функциональной. Гончарова интересует в персонаже не столько художественная профессия, сколько «художественная натура».

Дилетантизм Райского имеет универсальный смысл: герой всегда и везде имитатор глубокого и серьезного (вспомним его стремление «разбудить Софью Беловодову»); всеяден не только в искусстве, но и в жизни. Он вбирает в себя и отражает собой лики почти всех героев: плюрализм Аянова, поклонение античности Леонтия Козлова, идеологический деспотизм Марка и даже вкрадчивую сладкоречивость религиозного проповедника.

И все же, при всех сопутствующих рассуждениях, нам нетрудно выделить в Райском положительные и отрицательные черты. У него живой ум, искренность, широкий эстетический кругозор. По природе своей он честен, добр, благороден, бескорыстен и почти щедр. Однако удручает болтливость Райского и его необязательность. Когда Борис Павлович говорит «непременно», то, как справедливо замечает бабушка, значит ничего не выйдет. (Думается, не без влияния Гончарова А.П.Чехов разовьет это в образе Гаева в «Вишневом саде».) На словах Райский за освобождение крестьян — на деле пальцем не желает пошевельнуть для того. Еще бы! Удовольствие владеть живыми душами, лишившись феодальной жестокости, теплилось бессознательным допущением, охраняя безупречную совесть. И персонаж «охотно спит на мягкой постели, хорошо ест». Демократизм Райского не глубок. Если Онегин толком не знал, чего ему хочется, Печорин, не веря в действенность жертвы, тоже не знает, что ему делать, то Райский, по словам автора, «пока знает, что делать, но не делает». Все время твердит: «дайте мне дела», когда рядом Марк или художник Кирилов, или его друг Леонтий что–то делают.

Райский — это барин с умеренно реформистскими настроениями. Отсюда во многом склад его мыслей и поступков. Он ведет со стариной только домашнюю войну. С губернатором в хороших отношениях. Местное общество презирает, как столичный аристократ ограниченных провинциалов. Интерес его к мужикам мимолетен. Их тяжелая работа, скудная еда его не беспокоят; лохмотья, которыми они покрыты, для него не проблема, а деталь к жанровой картине. Идеалы «добра, правды, гуманности, свободы» — у героя эстетико–отвлечен–ные. Райский верит лишь в «идеальный прогресс», хандрит при мысли о его неосуществимости. Отсюда двойственность его этических, эстетических